Зощенко. "Страдания молодого Вертера"

[angelo4ekyliy]

Я ехал однажды на велосипеде. У меня довольно хороший велосипед. Английская марка — БСА.

Приличный велосипед, на котором я иногда совер­шаю прогулки для успокоения нервов и для душевно­го равновесия.

Очень хорошая, славная современная машина. Жалко только — колесья не все. То есть колесья все но только они сборные. Одно английское — «Три ру­жья», а другое немецкое — «Дукс». И руль украин­ский. Но все-таки ехать можно. В сухую погоду.

Конечно, откровенно говоря, ехать сплошное му­ченье, но для душевной бодрости и когда жизнь не особенно дорога — я выезжаю.

И вот, стало быть, еду однажды на велосипеде.

Каменноостровский проспект. Бульвар. Сворачи­ваю на боковую аллею вдоль бульвара и еду себе.

Осенняя природа разворачивается передо мной. Пожелтевшая трава. Грядка с увядшими цветочками. Желтые листья на дороге. Чухонское небо надо мной.

Птички щебечут. Ворона клюет мусор. Серенькая собачка лает у ворот.

Я гляжу на эту осеннюю картинку, и вдруг сердце у меня смягчается, и мне неохота думать о плохом. Ри­суется замечательная жизнь. Милые, понимающие лю­ди. Уважение к личности, и мягкость нравов. И лю­бовь к близким. И отсутствие брани и грубости.

И вдруг от таких мыслей мне захотелось всех об­нять, захотелось сказать что-нибудь хорошее. Захо­телось крикнуть: «Братцы, главные трудности позади. Скоро мы заживем, как фон бароны».

Но вдруг раздается вдалеке свисток.

— Кто-нибудь проштрафился,— говорю я сам се­бе,— кто-нибудь, наверное, не так улицу перешел. В дальнейшем, вероятно, этого не будет. Не будем тате часто слышать этих резких свистков, напоминающие о проступках, штрафах и правонарушениях.

Снова недалеко от меня раздается тревожный сви­сток и какие-то крики и грубая брань.

— Так грубо, вероятно, и кричать не будут. Ну, кричать-то, может быть, будут, но не будет этой тя­желой, оскорбительной брани.

Кто-то, слышу, бежит позади меня. И кричит осип­шим голосом: — Ты чего ж это, сука, удираешь, черт твою два­дцать! Остановись сию минуту.

— За кем-то гонятся,— говорю я сам себе и тихо, но бодро еду.

— Лешка,— кричит кто-то,— забегай, сволочь, сле­ва. Не выпущай его из виду! Вижу — слева бежит парнишка. Он машет палкой. И грозит кулаком.

Я оборачиваюсь назад. Седоватый почтенный сто­рож бежит по дороге и орет, что есть мочи: — Хватай его, братцы, держи! Лешка, не выпущай из виду! Лешка прицеливается в меня, и палка его ударяет в колесо велосипеда.

Тогда я начинаю понимать, что дело касается меня. Я соскакиваю с велосипеда и стою в ожи­дании.

Вот подбегает сторож. Хрип раздается из его гру­ди. Дыханье с шумом вырывается наружу.

— Держите его!— кричит он.

Человек десять доброхотов подбегают ко мне и на­чинают хватать меня за руки. Я говорю: — Братцы, да что вы, обалдели! Чего вы с ума спятили совместно с этим постаревшим болваном? Сторож говорит: — Как я тебе ахну по зубам — будешь оскорблять при исполнении служебных обязанностей... Держите его крепче... Не выпущайте его, нахала.

Собирается толпа. Кто-то спрашивает: — А что он сделал? Сторож говорит: — Мне пятьдесят три года,— он, сука, прямо заглал меня. Он едет не по той дороге... Он едет по дорожке, по которой на велосипедах проезду нет... И видет, между прочим, вывеска. А он, как ненормаль­ный, едет... Я ему свищу. А он ногами кружит. Не по­нимает, видите ли. Как будто с луны свалился... Хо­рошо, мой помощник успел остановить его.

Лешка протискивается сквозь толпу, впивается своей клешней в мою руку и говорит: — Я ему, гадюке, хотел руку перебить, чтоб он не мог ехать.

— Братцы,— говорю я,— я не знал, что здесь нель­зя ехать. Я не хотел удирать.

Сторож, задыхаясь, восклицает: — Он не хотел удирать! Вы видели наглые речи. Ведите его в милицию. Держите его крепче. Такие у меня завсегда убегают.

Я говорю: — Братцы, я штраф заплачу. Я не отказываюсь. Не вертите мне руки.

Кто-то говорит: — Пущай предъявит документы, и возьмите с не­го штраф. Чего его зря волочить в милицию.

Сторожу и нескольким добровольцам охота воло­чить меня в милицию, но под давлением остальной публики сторож, страшно ругаясь, берет с меня штраф и с видимым сожалением отпускает меня восвояси.

Я иду со своим велосипедом покачиваясь. У меня шумит в голове, и в глазах мелькают круги и точки. Я бреду с развороченной душой.

Я по дороге сгоряча произношу пошлую фразу: «Боже мой». Я массирую себе руки и говорю в прост­ранство: «Фу!» Я выхожу на набережную и снова сажусь на свою машину, говоря: — Ну, ладно, чего там. Подумаешь — нашелся фон барон — руки ему не верти.

Я тихо еду по набережной. Я позабываю грубова­тую сцену. Мне рисуются прелестные сценки из неда­лекого будущего.

Вот я, предположим, еду на велосипеде с полесья­ми, похожими друг на друга, как две капли воды.

Вот я сворачиваю на эту злосчастную аллейку. Чей-то смех раздается. Я вижу — сторож идет в мягкой шляпе. В руках у него цветочек — незабудка или там осенний тюльпан. Он вертит цветочком и, смеясь, го­ворит: — Ну, куда ты заехал, дружочек? Чего это ты сду­ру не туда сунулся? Экий ты, милочка, ротозей.

А ну, валяй обратно, а то я тебя оштрафую — не дам цветка.

Тут, тихо смеясь, он подает мне незабудку. И мы, полюбовавшись друг другом, расстаемся.

Эта тихая сценка услаждает мое страдание. Я бод­ро еду на велосипеде. Я верчу ногами. Я говорю себе: «Ничего. Душа не разорвется. Я молод. Я согласен сколько угодно ждать».

Снова радость и любовь к людям заполняют мое сердце. Снова хочется сказать что-нибудь хорошее или крикнуть: «Товарищи, мы строим новую жизнь, мы победили, мы перешагнули через громадные трудно­сти — давайте все-таки как-нибудь уважать друг друга».

1933